Седьмой от Адама - Владимир Резник

явно окосевший Огурец, и Матвей, махнув на всё рукой, выскочил на свежий воздух. Потом у него ещё пару часов кружилась то ли от подвальной вони, то ли от одеколонных тампонов голова, и периодически подташнивало.

Спал он плохо, всю ночь мерещился ему слепой старик, превращавшийся то в змею, то в трёхглавого дракона с головами трёх уже знакомых Матвею бомжей. Головы плевались огнём и пытались поджечь баню, а он, Матвей, запыхавшись, бегом, спотыкаясь и обливаясь, носил воду шайками и пытался тушить пожар. Вот так весь в поту, мокрый и проснулся. Сырая ленинградская осень, ещё тёплая, но уже недвусмысленно объяснившая, чего ждать дальше, стекала по оконному стеклу утренней моросью, солнце выползло ровно наполовину из-за крыши дальней пятиэтажки, и тут до Матвея дошло. Половина! Ведь каждая из исследованных им вчера частей подвала должна была быть половинкой окружности — раз между ними ничего не было — лишь кирпичная стена… А ведь показались они ему слишком малы для этого. Они были даже меньше, чем верхние классы, между которыми была ещё и лестничная площадка.

Проверить было просто. На этот раз он даже не стал вставлять тампоны в нос, а просто, набрав побольше воздуха, затаил дыхание и, быстро спустившись, промерил подвальный класс шагами. Потом таким же, пусть и не слишком точным способом промерил вторую половину. Бомжей не было — видимо, отправились на утренний обход: осмотреть урны, поискать пустые бутылки и пошакалить у пивных ларьков. Второй класс оказался по длине точно таким же. После этого он уже спокойно промерил верхние классы. Сравнил. Получилось, что нижние были меньше шагов на пятьдесят. Вывод был очевиден: между двумя половинами нижних классов находилось ещё одно, скрытое, замурованное помещение, и немалое: метров тридцать пять — сорок длиной.

Он аккуратно попытался выспросить у Эли и у сменных банщиков, знают ли они что-то о подвале, но все только отмахивались. Никакой информации, кроме того, что в подвал лучше не соваться и упоминания о «нечистой силе», он не получил. Спрашивать заведующую не стал — чувствовал Матвей, что делать это не стоит. Проверил он ещё одну возможность попасть в загадочное помещение — со стороны соединяющего два отделения перехода, но и там встретил лишь глухую кирпичную кладку. Оставалось единственное объяснение: эта часть помещения стыковалась с котельной, отапливающей баню, и, возможно, имела доступ с той стороны.

Кочегаров, а точнее, «операторов газовой котельной», как пышно официально называлась эта должность, в бане было то ли четверо, то ли пятеро — точное количество знал только их бригадир Ипполит, маленький, похожий на седобородого гнома человечек, никогда не снимавший вязаную шапочку с помпоном. Работали они по какому-то хитрому графику, чередуя ночи и дни, а некоторые так вообще появлялись только по ночам, и их никто не видел. Кочегарка жила своей отдельной жизнью, стараясь избегать участия в регулярно вспыхивающих банных склоках и интригах, тихо выполняя то, что от неё требовалось — обеспечивать моющихся горячей водой и раскалёнными камнями для парилки. Держались они стороной, и за всё время Матвей сумел познакомиться только с одним из них — весёлым отказником Жекой, бывшим физиком и кандидатом наук, изгнанным отовсюду и уже второй год воюющим с ОВИРом, не выпускавшим его в Израиль; ещё одного кочегара видел мельком, а о существовании остальных мог только догадываться. Дождавшись Жекиной смены, Матвей постучался в кочегарку, тот дверь открыл, но внутрь гостя не пригласил, сославшись на строгий запрет пускать в котельную посторонних. Впрочем, пообещал зайти сам, как только освободится. И зашёл, посидел, от пива отказался. Поболтали ни о чём, и лишь под конец разговора нашёл Матвей повод задать мучивший его вопрос. Удивлённый Жека ответил, что никаких помещений в этом месте в кочегарке нет, а стоит там небольшой встроенный шкаф, где хранится всякая подсобная мелочь. Раскрывать ему результаты своих измерений и возникшие подозрения Матвей не стал и плавно перевёл разговор на другую тему.

4.3

Следующую попытку пробраться в загадочное помещение Матвей предпринял в свою очередную смену — приезжать в нерабочий день и привлекать лишнее внимание ему не хотелось. И так уже на него подозрительно косились и начали шептаться по углам, что, мол, вынюхивает парень всё, выспрашивает — уж не стукач ли завёлся?

Закончив смену, убрав остатки пива в кладовку и посчитав выручку, довольный Матвей забрался в парилку, после помылся, оделся и, оставив класс подошедшим ночным уборщикам, не замеченный никем, спустился в ту часть подвала, где обитали бомжи, — ему хотелось подробнее расспросить Огурца про странные звуки и о привидениях, которых тот якобы видел. Спустившись по заплёванным, заваленным окурками и флаконами из-под одеколона ступенькам, Матвей тихо приоткрыл дверь и замер.

В дрожащем свете двух керосиновых ламп на обломках скамеек или просто на полу полукругом расположились полтора десятка незнакомых ему бомжей, а перед ними, подобрав под себя по-турецки ноги, на стопке старых банных ковриков сидел Тересий. Запрокинув плешивую голову, уткнувшись невидящими бельмами в изъеденный плесенью потолок, он то ли пел, то ли выл какой-то текст — странную нерифмованную, но ритмичную то ли легенду, то ли проповедь. Сидевший чуть позади по правую руку от рассказчика Огурец время от времени извлекал пронзительные щемящие звуки из помятой губной гармоники, а сгорбившийся по левую Чвак тихо выстукивал монотонный мерный ритм на днище ржавого тазика.

— Бом… бом… Всех нас создал Бог… Бог. Первый человек был Бомж… Бомж… Он сотворён из ничего, он был никем, лишь глиняной куклой, марионеткой в театре Эдема, а назвали его Адамом. Отца не послушал он… он… Отец его выгнал вон… вон… из дома Отца — прочь… В бесконечную ночь… прочь… И некуда было ему пойти… не видать пути… ибо не было на всей земле ни другого человека, ни иного дома. Выгнали его и обрекли на скитания. И с тех пор все потомки Адамовы, где б ни жили они, каких бы себе дворцов ни понастроили, как бы ни обманывали себя, уверяя, что вот это и есть их дом, сколько бы ни выдумывали себе имён, произвольно деля свой род на племена, нации и народы, никогда не будут счастливы, так как нет у них своего места в этом мире, ибо создан он был не для них. Не для кукол построен театр.

Так пел слепой певец, и согласно внимали ему зачарованные слушатели.

— Но не все скитаются во тьме. Есть, есть «Те, кто знают» — не вслепую, а осознанно идущие по своему пути, бережно хранящие сакральное знание, традицию и несущие свет и истину, несмотря на все унижения и преследования, — есть, есть подлинные бомжи! Лишь немногих мы знаем поимённо — а ведь имя им легион. Мы помним скитальцев Одиссея и Энея, знаем имена Уленшпигеля и Насреддина, чтим короля Лира — пусть поздно, но пришедшего к пониманию сути вещей, а сколько их, безымянных и бездомных, сгинуло во тьме невежества прошедших веков. И мы должны помнить о них. Никто не должен быть забыт, и сегодня я хочу рассказать вам про ещё одного героя, про того, в ком есть частица каждого из нас, а в каждом из нас живёт его дух, — про Вечного Бомжа. Да, Героя, ибо только скиталец, не привязанный к одному месту, не погрязший в быте и мелочных заботах о семье и хлебе, может стать Героем. Лишь истинный бомж может возвыситься над обыденностью, над повседневностью и уйти прочь, прочь от обрыдшей рутины бытия.

Так пел слепой певец, и молча, раскачиваясь, как на молитве, внимали ему немытые адепты.

— Через шесть колен после Адама родился он, и был изначально, по самому своему рождению обречён скитаться, и с колыбели знал свою судьбу. С молоком матери всосал он горький и заманчивый вкус странствия, неприкаянность и свежесть утреннего просыпания на новом месте, свет незнакомых звёзд и запах чужих женщин. Три сотни с лишком земных лет скитался он по этому миру, пока тот, кто обрёк весь род человеческий на скитание, решил забрать его к себе — туда, откуда когда-то